Не люблю Елинек, но

[tate]

Константин Кедров
Статьи в газете «Русский курьер» 2003 – 2005

Меня поразило сходство его и моих впечатлений от Вены. Насчет Елинек мы расходимся. Не могу я - ее глазами.
Многовато в них секса. А мне уже не тринадцать.

– Вершины музыки в ложбинах секса –

Если вы гуляли по Вене, а гулять по ней в отличие от Парижа легко и трудно, то чтение «Пианистки» – для вас занятие привычное. Прямые венские улицы, все в строго определенном порядке, все чистые и словно нежилые, необитаемые. Идете по такой безукоризненно чистой прямой, замощенной и вдруг куча «засранного» тряпья. Я не оговорился, именно «засранного» – любимое словцо Эльфриды Елинек. Еще она обожает бритву. И опять вспомните, как ваши дедушки брились – обязательно трофейной австрийской «опасной» бритвой перед этим ее сладострастно затачивали на специальном ремне, пробовали, как косу, на палец, иногда до пореза, и только после этого приступали к косьбе – бритью. Такова отточенная до блеска фраза Елинек.
В переводе острота сглаживается. Немецко-австрийская речь с жестким произношением – это ее стиль. Словом, она австрийка, или австриячка, до дрожи. Если это и есть «музыкальность», особо отмеченная шведскими академиками, то стилистику Елинек сравнить у нас не с чем. У нас таких резких пианисток и пианистов нет. Если бы Рихтер был еще и агрессивен, то, пожалуй, что-то приближенное к внутренней музыкальности дадаистки Эльфриды мы могли бы услышать.
Дадаизм нобелевской лауреатки этого года – это, скорее, культивируемая детскость. Диктатура детей над сказкой взрослого мира.
Взрослая пианистка, принуждающая молодого ученика к садистическим истязаниям, – это современная европейская цивилизация. Австрийской бритвой по самому нежному месту, как смычком по струнам. Кстати, садо-мазо Мазохи тоже австрийского происхождения. Да и Фрейд с его кастрациями и самокастрациями стопроцентный австриец.
В юности она запоем читала Толстого и Достоевского, но сегодня психологическая проза, по ее мнению, окончательно умерла. Вторая реальность полностью подменила первую. Человеку только кажется, что он погружен в себя. Там, в себе, живут только комиксы, сериалы, скандальная хроника. Из таких обрывков клеит она свои коллажи. Ее жесткость, чтобы не сказать – жестокость, трактуется критикой, как протест. На мой взгляд, это агония традиционного гуманизм. Не у нас, а в Европе.
В России довольно трудно воспринимается глубинный контекст вручаемых нобелевских премий, потому что эти проблемы к нам еще не пришли. У нас нет, не было и не будет кризиса либерализма, потому что нет, не было и, судя по всему, не будет либерализма как такового. О кризисе гуманизма можно говорить там, где он есть. У нас нет кризиса и нет гуманизма. Поэтому «Пианистка» была воспринята, как обычное проявление садомазохизма в литературе. Бритва Елинек, наносящая порезы во всех местах себе и своим героям, не ранит наших читателей и не оставляет на нашем духовном теле глубоких следов и шрамов.
В прошлом году выдвигался американец Рот, много и скучно пишущий об онанизме. И тоже мог получить. Потому что контекст другой.
«Когда встречаешь Эрику где-нибудь на улице, она всегда направляется домой». Домой с концерта, домой с очередного урока или репетиции. «А уж дома, вымыв посуду и исполнив положенный урок по музыке, начинает фантазировать – до изнеможения, до звона в ушах, до последнего аккорда шопеновской Фантазии фа-минор, опус № 49. Отфантазировав, со стыдом понимает, что лучше вершины искусства, чем ложбины секса».
Стоп! Вот тут-то и становится ясно, что она пишет не только о музыке и сексе, а, прежде всего, о несовместимости мужского (общественного) с женским (личным). Личное для нее – музыка. А интимнее ложбины как раз общественное.
Это скрипичный ключ к пониманию и восприятию ее прозы. Не феминизм, не левый коммунизм, а трагическая несводимость мужского к женскому. Пианистка учит своего поклонника высшему пианизму, заставляя его калечить секс ради музыки. Он послушно калечит, но не ради музыки. Ради секса!
Я видел Дунай весной глазами Елинек. «Мимо, пузырясь, проплывают грязные шапки пены позора, мертвые крысы неудачи, клочки бумаги, деревянные чурки уродства, старый матрац, заляпанный пятнами спермы». По-немецки это все звучит ее грубее и резче.
Несмышленыш Вальтер покорен был именно музыкой. Но музыка пианистки была всего лишь вытесненным и сублимированным скандалом сварливой мамашкой и ее затраханной дочкой, которую всю жизнь дрессировали Шопеном. Это если по Фрейду. Она ненавидит Шопена, которого гениально исполняет, как ненавидит секс, которым занимается тайно или в постели с матерью. Тогда вопрос вопросов: а что если мухи отдельно, а котлеты отдельно? То есть без всяких садо-мазо. Отдельно скандалы с маменькой. Отдельно концерт Шопена. Отдельно сеансы автоэротического менеджмента, петтинга-маркетинга в купе с лизингом. И уж совсем отдельно любовь бальзаковской дамы. с двадцатипятилетним ее почитателем Вальтером. «Я хочу, чтобы ты превратил меня в плотно увязанный пакет, совершенно беззащитный и полностью отданный тебе на произвол». – «А что же достанется мне?» – спрашивает неискушенный любовник.
А, да ведь это еще и об извечном столкновении искушенности с невинностью. Невинность в лице Вальтера задается вполне резонным вопросом: «Действительно ли эта женщина, великолепно играющая Шопена, собирается, как сообщает в письме, засунуть ему в задницу язык, когда он будет сидеть на ней верхом?» Вот тут-то «между телами разверзается зияющая пропасть, глубину которой составляют семнадцать» – не мгновений весны, как вы, наверное, уже подумали – а «сантиметров его члена». И еще «ее вытянутая рука и десятилетняя разница в возрасте».
Так это еще о разнице в возрасте? Ну, словом, полно морочить нам голову всякими дадаизмами-мазохизмами. Елинек пишет о музыке и любви, или о музыке любви. И больше ни о чем. Бранденбургские концерты – «когда Бах писал их, говорят, звезды танцевали на небе». Молодцы шведские академики – дали премию за музыкальность во всех смыслах этого слова.
Гениальная славянско-еврейская девочка из Вены росла в монастырской школе. Может быть, это монастырь Святой Крест под Веной. Я там был. И видел такую типичную девочку, какой, наверное, была Эльфрида, пританцовывающую с метлой на плечах перед молодым монахом в сандалиях на босу ногу. Тот ей, улыбаясь, чего-то наговаривал, а она извивалась перед ним, как девочка на шаре у Пикассо. Словом, чтобы понять бунт Елинек, надо пройти через типично бюргерское воспитание. Монастырский детсад, монастырская школа, музыка, музыка, музыка. Как тут не потянуться к острой австрийской бритве и не изрезать все с головы до пят. «Она всегда ждёт момента, чтобы, укрывшись от посторонних взоров, резать себя. Как только за матерью захлопывается дверь, она сразу достаёт отцовскую бритву...»
Заклеймив, как это положено европейскому интеллигенту, все язвы загнивающего капитализма, Елинек вдруг переходит на полную откровенность: «Я не считаю, что писатель может изменить взгляды общества. Он может всего лишь раньше других указать пальцем на раны, может испугать. Он может так смеяться, что другим будет не до смеха. Он может бросить камень, так чтобы пошли круги на воде. Своей книгой он может заставить того или иного мужчину задуматься над тем, как он обращается со своей женой. Но не больше».
А больше и не нужно! Задуматься – это уже немало.